ЕВГЕНИЙ БОГАТ

ЕВГЕНИЙ БОГАТ был журналистом, работал в “Литературной газете”, ездил в командировки, дежурил в редакции, сидел на собраниях, вникал в жалобы. Но когда он садился за стол и писал очерки – он выпадал из своего времени и обретал какую-то невероятную свободу. А мы, читая Богата, тоже будто выходили на волю и накоротке беседовали с Монтенем и Шекспиром, евангелистом Лукой, Иовом многострадальным, Брейгелем, Анной Франк и Кузьминой-Караваевой…

Одни журналисты писали о космосе, другие – о природе, третьи – о партийной жизни или бригадном подряде. У всех была своя тема, и границы допустимого всем были установлены четкие. Когда журналисты пытались пролезть через колючую проволоку цензуры, их легко настигали и быстро карали. С Евгением Богатом, очевидно, не знали, что делать. Он весь, вместе со своими темами и героями, оказался на запретной территории. Но главная проблема для агитпропа была в том, что само существование этой территории официально отрицалось.

Евгений Богат писал о душе, о ее бессмертии, о вечности, а всего этого не было ни в списке разрешенного, ни в списке запрещенного. Пока власть решала, как поступить с Богатом, его очерки передавались из рук в руки, их обсуждали на заводах, в институтах и на военных кораблях, автор получал тысячи писем…

Последние книги Богата были почти целиком построены на письмах. Я тоже писал Евгению Михайловичу, но отправить не решился, и сколько было таких неотправленных писем!

О его смерти я узнал в армии в восемьдесят пятом и, прощаясь с Евгением Михайловичем, которого никогда не видел даже по телевизору, написал о нем письмо в один московский журнал. Подписался благонадежно “с комсомольским приветом” такой-то, но мне ничего не ответили.

В том письме я рассказал, как запоем читал Богата, когда первый раз попал во взрослую больницу. Не расставался с его книжками и на военных сборах, и вот теперь, в ночных караулах, в тайге. Как писал ему письмо и вот не успел, опоздал. Как это горько – опаздывать…

Его последние очерки были печальны, и в них была непривычная жесткость выводов, исчерпанность иллюзий. Он был одним из тех проницательных людей, кто увидел катастрофу и разрушение там, где большинство еще любовались благополучным фасадом советской страны. Он успел вслух сказать о том, что нравственные болезни могут быть смертельными. О том, что советское общество по сути выдохлось на рубеже 80-х. Дух вышел. Начинало сбываться пророчество Гоголя: попытка построить рай на земле без Христа обернется трагедией. Просвещение без “просветления” приведет лишь к “гордости ума”, к насилию и распаду.

Я вновь держу в руках книгу Богата. Она начинается словами: “Положа руку на сердце…” Вместо закладки в книге старая вырезка из газеты. Пожелтевшая, ветхая, уголок с именем автора у нее оторван, но я вижу, что это очерк Евгения Богата – тот самый, о Елизавете Кузьминой-Караваевой, который я читал в книге. И название то же самое, по строчке Александра Блока из стихотворения, посвященного пятнадцатилетней Лизе: “Такая живая, такая красивая…”

Дата на газетной вырезке из “Комсомольской правды” – 5 сентября 1965 года. Наверное, маме понравился тогда этот очерк, если она его вырезала и хранила столько лет…

Очевидно, что это была первая публикация в советской прессе о судьбе матери Марии. Ведь ее воспоминания о Блоке были опубликованы лишь два года спустя и где – в “Ученых записках Тартуского университета” крошечным тиражом. В собрании сочинений Блока, выходившем в начале 70-х, о Кузьминой-Караваевой в комментариях было сказано лишь то, что в 1908 году она была гимназисткой. Будто ничего в ее жизни больше не было: ни собственной судьбы в поэзии, ни трагической эмиграции, ни гибели детей, ни участия во французском Сопротивлении, ни спасенных ею советских солдат, бежавших из плена и спрятанных ею от гестапо…

Тем поразительнее, что в шестьдесят пятом Богату удалось не просто упомянуть о Кузьминой-Караваевой где-нибудь через запятую (и это было бы прорывом, сенсацией), а опубликовать о ней целый очерк в центральной газете!

Можно только догадываться, чего стоило поставить этот очерк на полосу. Очевидно, в “Литературке” его печатать не отважились. Богат отнес его в “Комсомольскую правду”. Тогдашний редактор “Комсомолки” Юрий Воронов был не только талантливым поэтом, но и очень порядочным и смелым человеком.

Сейчас молодые спросят: а, собственно, какой тут был бы криминал? Ну, заметка лирическая – Блок, гимназистка, стихи, Сопротивление…

Кого не резали по живому красными цензурными чернилами, тому, право, трудно объяснить. Но стоит только на секунду вспомнить, что это такое было – шестьдесят пятый год. Романтики, конечно, было много – и радости, и хороших песен, но еще взрывали по России храмы. Туристам, отъезжающим за рубеж, строго запрещалось общаться с русскими эмигрантами. Они были вычеркнуты из русской культуры – не было ни Набокова, ни Сергея Булгакова, ни Ходасевича, ни Карсавиной…

А тут – целый очерк, полный восхищенного чувства, об эмигрантке (компетентные органы могли бы напомнить, что во время Гражданской войны Кузьмина-Караваева была активисткой эсеровского антибольшевистского подполья), о православной монашке…

В конце того же шестьдесят пятого года Юрия Петровича Воронова сняли с поста редактора. Возможно, что в ЦК припомнили и очерк Богата о матери Марии, хотя, я думаю, хватало и других “сигналов”. Можно представить, какие сочинялись доносы, если Богат часто получал такие отповеди: “…До каких пор вы будете морочить нам голову сентиментальной чепухой… В оболочке душещипательных сюжетов вы пытаетесь воскресить религиозную мораль, оживить заповеди Христа…”

В шестьдесят седьмом году Богат напечатал в журнале “Журналист” удивительную по тем годам статью. В ней был чистый и мудрый взгляд на нашу профессию. Взгляд поэта и философа, не “бойца идеологического фронта”.
Богат написал тогда, что мечтает, чтобы в каждой его статье были “крупинки вечности”.

“…Я воевал неистово с редакторатом и секретариатом: за каждую строку, за каждое слово; я воевал с корректурой: за каждую запятую и каждое тире, мне казалось, что без этих запятых и тире мысли мои что-то утратят, исчезнут какие-то дорогие оттенки… Статья была частью меня самого – не только нравственной, духовной, но даже и физической. И вот она отделилась, ушла, не защищаемая больше мной… начав новое для меня самого загадочное существование…”

Он оставался странным Журналистом, мечтавшим не о сенсации в завтрашнем номере, а о том, чтобы туда попали “крупинки вечности”.

Дмитрий ШЕВАРОВ "Радиус добра" ПСИХОЛОГИЯ 59 номер "Первого Сентября" 2001