2. Необходимость перемен

Из лекции "Приватизация по-российски" Данилова-Данильяна В.И.

Зачем нужна приватизация?

Итак, в 1992 году полным ходом пошла радикальная экономическая реформа. И первым ее шагом, о чем подробно говорилось в предыдущей лекции, была либерализация цен, очень плохо подготовленная, поскольку последствия ее не были просчитаны и многие из них оказались поистине трагическими для нашей экономики. Это не было своевременно не только спрогнозировано, но и обнаружено, распознано, когда реформа началась, так что не последовало необходимых мер по предупреждению негативных последствий или хотя бы для их ослабления.

Экономическая теория, да и здравый смысл (в этом вопросе у них нет разногласий) подсказывают, что построение рыночной экономики обязательно должно сопровождаться переходом значительной части государственной собственности в частные руки – разгосударствлением, или приватизацией. На этот аспект было обращено весьма серьезное внимание, именно с ним связывали свои расчеты те силы, которые инициировали перестройку. Их не слишком беспокоило, что рекомендуемый теорией порядок действий был нарушен. А порядок (об этом также говорилось раньше) таков: сначала приватизация и демонополизация, а потом либерализация цен. В нашем случае либерализация оказалась первой, а приватизация – второй (подлинная демонополизация не состоялась до сих пор).

Надо заметить, что приватизация может производиться с различными целями и по разным схемам. В принципе, эта процедура далеко не новая, она не раз осуществлялась, причем в несходных исторических и экономических условиях, при сильно различающихся экономических укладах, неодинаковом общественном устройстве и пр. Приватизация происходила в условиях либеральной экономики и открытого общества (типа Великобритании при М.Тэтчер), но она проводилась и в существенно закрытых экономиках (типа Японии 1950-х годов), так что опыт накоплен значительный.

Сейчас можно твердо сказать, что мы этим опытом не только не воспользовались, но и пренебрегли им. Обычно приватизация происходит (производится государством) тогда, когда государство не видит необходимости иметь в своем владении те или иные отрасли и отдельные предприятия, тратить на это финансовые и иные ресурсы. Подобная ситуация складывается, прежде всего, при таких обстоятельствах, когда государство находит серьезные причины для вывода о том, что частный капитал будет более эффективно управлять соответствующим предприятием или группой предприятий, отраслью промышленности. Что значит – более эффективно?

Это значит – лучше использовать возможности, предоставляемые рыночной экономикой (в принципе, допустима гипотетическая поправка – не обязательно рыночной, а той, которая есть в стране.), тоньше учитывать конкретные рыночные условия, включаться в конкурентную борьбу, эффективно добиваться снижения затрат и т. д. Но когда наступает такая пора для предприятий или для отрасли? Тогда, когда они крепко стоят на ногах. Если государство поставило на ноги предприятие или отрасль, то оно обеспечивает приватизацию этого хозяйственного объекта, продает его, разгосударствляет. При этом, разумеется, оно получает деньги, так как продает государственную собственность, способную приносить (и приносящую) прибыль. Неповоротливое, бюрократическое, чиновничье государство, которое очень плохо держит нос по ветру, когда дело касается быстро меняющейся рыночной конъюнктуры, сильно запаздывает с реакцией на сигналы рынка, продает объект более эффективному частному собственнику, поскольку он, хотя и обладает, возможно, теми же недостатками, но заведомо в гораздо меньшей мере, чем свойственно системам бюрократического управления. А государственное управление везде и всюду, во все времена бюрократизировано и экономически менее эффективно.

Но когда для предприятия или отрасли наступают тяжелые времена, когда оно с трудом стоит на ногах, вот-вот рухнет, тогда на первый план выходят факторы, отличные от экономической эффективности.

Бывают случаи, когда предприятие или отрасль нужны государству, оно видит необходимость в силу разных причин сохранить их, в частности, они могут иметь оборонное, социальное, научно-техническое значение, быть так или иначе связаны с национальными традициями, производить продукцию, которая с учетом отдаленной перспективы представляется важной. Но при всем том соответствующий объект в условиях текущей (либо среднесрочной – любой, поддающейся экономической оценке по рыночным критериям) конъюнктуры убыточен, затраты на его функционирование не окупаются, о развитии и речи нет. Ни один частный собственник с таким объектом возиться не будет, он предпочтет ликвидировать предприятие, продаст здание или использует его для организации какого-либо иного, более эффективного производства.

Бывает, что производство не нужно для достижения каких-либо неэкономических целей (при этом плохо трансформируемых в экономический интерес: например, если за оборонную технику хорошо платить, то бизнесмены, даже совершенно безразличные к национальным интересам и связанным с ними оборонным проблемам, будут охотно ее выпускать); тогда, возможно, государство боится последствий ликвидации. Государству тоже не нужны предприятия или отрасли, работа которых не обеспечивает достижение национальных целей и не способные приносить прибыль, но если доверить (разрешить) частным собственникам избавляться от них, это может привести к социальным катаклизмам, к безработице и пр.

В обоих ситуациях обычно прибегают к деприватизации, национализации: государство выкупает у частных собственников соответствующие объекты. Затраты, обусловленные убыточностью предприятия, перекладываются на бюджет, т.е. на налогоплательщика. Он и платит либо за достижение государственных (или объявляемых таковыми) целей, либо за то, чтобы в случае просто убыточного, погибающего предприятия, мягко демпфируя его падение, ликвидировать его с гораздо меньшими социальными угрозами, чем было бы в случае частного собственника. В первом из этих случаев начинают поступать (не с рынка, а из бюджета!) деньги на развитие, появляется возможность обновить производство и пр. Конечно, при этом предприятие не становится сразу прибыльным, но постепенно встает на ноги. Тогда его отдают частному капиталу – приватизируют. Известны циклы (особенно заметные в Англии), когда сменявшие друг друга правительства лейбористов и консерваторов последовательно то национализировали, то приватизировали те или иные производства. Сначала наблюдателям в СССР это казалось всего лишь реализацией политических установок соответствующих партий, но со временем стал виден более глубокий, экономический смысл такой цикличности.

Итак, приватизации подлежат успешные предприятия, которые могут давать доход, причем в частных руках больший, нежели в государственных. Государство от этого в конечном счете выигрывает, собирая налоги. Деприватизации подлежат слабые предприятия, которые в силу тех или иных соображений государство желает сохранить или как можно безболезненнее дать им умереть в своих заботливых руках. В каждом случае позитивные цели приватизации, а также и деприватизации вполне четко формулируются.

Российская специфика

В России произошло иначе: задачи приватизации не были ясно поставлены, ибо намерение передать в частные руки как можно больше государственной собственности нельзя считать четко сформулированной позитивной целью, она имеет преимущественно негативный характер (не знаем, чего хотим, но только не то, что имеем), из такой цели не вытекает ясных задач, все может быть истолковано вкривь и вкось. У нас была совсем другая ситуация. Главными оказались не позитивные цели, при постановке которых можно было бы разобраться, в каком порядке осуществлять приватизацию, какие схемы использовать, что и как при этом контролировать, как обеспечить процесс законодательной базой и пр., а негативные, наше излюбленное “больше так нельзя” (в данном случае – оставлять производство во владении и распоряжении у государства). Действовали не экономические, а политические критерии – надо было отобрать экономический потенциал у государства, передать его в частные руки и тем самым обеспечить необратимость политических изменений, невозможность реставрации социалистической системы. Реформаторы старались как можно быстрее “увести” государство отовсюду, где соображения безопасности непосредственно не препятствовали такому решению (при этом подобные соображения рассматривались очень упрощенно, без учета дальней перспективы и без оценки тех угроз безопасности, которые порождались самим процессом ускоренной приватизации).

Конечно, полная аналогия с проведением приватизации в странах с капиталистической системой неправомерна, сопоставления полезны, опыт изучать необходимо, нельзя забывать о существенных различиях исходных условий. Там приватизация всегда имела отраслевой или региональный масштаб, у нас – общенациональный, экономика там всегда базировалась на частной собственности, у нас ее практически не было. Соответственно, конструктивно, операционально (а не абстрактно) определить позитивные цели приватизации в России было гораздо труднее, чем в Англии или Японии. Однако трудно – не значит невозможно. Программа приватизации должна была намечать ожидаемые позитивные эффекты, а не примитивно фиксировать последовательность актов приватизации: кого – сначала, кого – потом, плюс объем поступлений в казну, который не выполнялся в некоторые годы в несколько раз. Если бы к разработке программы подошли с позиций планирования экономических результатов, то и методы приватизации были бы другими: пусть не с первого шага, но, во всяком случае, со второго, так как имелись бы критерии оценки достижения результатов, они заставили бы отказаться от неправильных методов и найти более адекватные позитивным критериям.

В принятой в 1992 г. постановке задача приватизации сводилась к тому, чтобы как можно скорее пустить с молотка все, что только можно – и прибыльное, и убыточное. Приватизировать самые успешные предприятия, конечно, весьма естественно, но надо разобраться, какими будут тенденции использования их производственного потенциала, когда они окажутся в частных руках. Кроме того, надо с предельной ответственностью подойти к вопросу о приемлемой цене продажи (и условиях получения государством соответствующих средств в бюджет). Этого не было сделано.

Государство продавало очень многие предприятия просто за бесценок. Приводились аргументы в пользу того, что они не стоили так много, как получалось согласно оценкам остаточной части фондов или каким-либо иным способам расчетов. Логика здесь простая. Пусть фонды стоят, например, миллиард рублей (грубо говоря, эта величина показывает, сколько в прежнем плановом хозяйстве было затрачено на их сооружение минус амортизация). Однако при этом может оказаться, что спрос на продукцию предприятия в новой экономической ситуации стал существенно меньше возможного объема производства: или она вообще никому не нужна, или часть потребителей отказалась от ее использования – из-за физической недоступности (скажем, газ есть, а трубы, в которую его можно подать, – нет), из-за повышения транспортных тарифов (раньше апатиты возили с Кольского полуострова на Кубань, теперь это – разорение), или действуют другие причины в том же роде. В итоге предприятие с фондами, на которые была потрачена уйма денег, в общем-то, успешно существовать не может, и нужны очень серьезные, даже радикальные меры, далеко выходящие за пределы возможностей данного предприятия, чтобы обеспечить его нормальную работу. Тогда, конечно, по остаточной стоимости его никто не купит.

Что получается? Поставлена задача продать (передать) в частные руки дорого стоившее государству предприятие, которое, заведомо не может нормально работать, и приватизация не изменит этого положения. Это служило оправданием продажи за бесценок: ведь много выручить за него нельзя! Не возникал при этом вопрос: если все же нашлась цена, по которой частный собственник хочет купить предприятие, то зачем он это делает? Ответ очевиден: только в соответствии с целями, не имеющими ничего общего с теми, которые преследовались государством при сооружении данного предприятия. Либо он хочет распродать оборудование по цене металлолома и при этом выручит больше, чем затратил при покупке, либо просто выкинет все из здания и будет сдавать или использовать его под склад, либо в результате каких-либо махинаций откатом получит большую черную наличность и т. д. Ибо абсолютно очевидно, что, раз предприятие нерентабельно, оказавшись в частных руках оно не будет выпускать продукцию, ради производства которой сооружалось. В итоге государство не получит ничего: ни значимых денег от приватизации, ни налогов от производства продукции, ни самой продукции – в лучшем случае гроши за само предприятие да налог от продажи металлолома. Плюс ко всему этому массу социальных проблем. А дорого стоившие основные фонды фактически будут утрачены, причем без предъявления весомых (а как же иначе!) доказательств их бесполезности.

Тогда возникает еще один естественный вопрос: а нужно ли в данный момент приватизировать такое предприятие? Казалось бы, ответ очевиден: ни в коем случае нельзя! Но и на это имеются возражения: оставить такое предприятие в государственной собственности – значит возложить на бюджет все затраты, предопределенные его нерентабельностью. А в бюджете не только лишних денег нет, вообще – хоть шаром покати!

Конечно, правильная политика – государственная поддержка стратегически важных, но неприбыльных предприятий, а также тех, кто временно, в силу преходящих конъюнктурных обстоятельств оказался в трудном положении. Но поддержка – это государственные затраты, и на “правильную” политику нет финансовых средств. Круг замыкается. Простых выходов из кризиса не бывает, а наш кризис, предопределенный итогами 70-летнего развития по социалистическому пути – структурными диспропорциями хозяйства, перенапряжением всей экономики из-за непомерных военных расходов, социальными проблемами, правовой и политической незрелостью общества, – всем кризисам кризис.

Дело осложнялось коррупцией, которая родилась, конечно же, гораздо раньше самой радикальной реформы, быстро освоилась в новых обстоятельствах и научилась не только пользоваться новыми возможностями, но и создавать их. Установка на как можно более быструю приватизацию не оставляла времени (да не было и сил, т.е. достаточного количества грамотных и честных чиновников) системно проанализировать проблемы, найти хотя бы наименьшее из зол. Конечно, был необходим дифференцированный подход, а всякая дифференциация – дело долгое и трудоемкое, куда проще всех стричь под одну гребенку и косить одной косой. Такой подход как нельзя лучше соответствовал намерениям коррупционеров. В итоге в одной корзине оказались прибыльные и убыточные, передовые и устаревшие, обеспеченные сырьевой базой и необеспеченные ею и т.д. и т.п. А принципы, “мерки”, способы действий и пр. задавались по нижнему уровню, т.е. по убыточным, устаревшим, необеспеченным. Это и было подлинной целью коррупционеров: самые прибыльные, новые и обеспеченные доставались “своим” именно по таким “меркам”.

Таким образом, за бесценок было продано огромное количество предприятий – металлургических, химических и машиностроительных комбинатов, заводов по производству минеральных удобрений, предприятий стройиндустрии и т.д. Всякий раз, когда можно было зацепиться за какую-то проблему, которая осложняла жизнь предприятия, доказывалось, что оно стоит копейки, и оно за эти самые копейки продавалось (а когда проблемы не было, ее придумывали). Философия для публики здесь была та же самая, которая в принципе господствовала в российской радикальной реформе – лишь бы был рынок, лишь бы был частный собственник. А дальше все в руках божьих: частный собственник найдет самый лучший способ распорядиться собственностью, рынок все расставит по своим местам.

На самом деле все происходило в обход принципов настоящего рынка, поскольку его просто не было: формирование полноценного рынка требует времени, и было верхом наивности полагать, что он возникнет на следующий день после либерализации цен. Новые собственники были эфемерными, и, кроме мгновенной, в недели получаемой выгоды посредством обмана ротозействующего государства, их ничто не интересовало. Не задумываясь, они губили производственные системы. И то 50%-ое падение производства, которое состоялось за несколько первых лет реформы, в значительной части обусловлено именно этим обстоятельством. Раздав за бесценок свою собственность и позволив новым владельцам фактически уничтожить часть мощностей, государство разрубило хозяйственные связи не только между Россией и странами СНГ, но, что еще более важно, внутри самой России. В закритическое положение были поставлены не только многие предприятия, но целые отрасли. Прежде всего это касается машиностроения, оно пострадало больше всех, – все подотрасли машиностроения, практически без исключений. Косвенно это был удар (через смежников) по неприватизировавшимся предприятиям оборонной промышленности, помимо катастрофического уменьшения госзаказа.

Еще раз подчеркну: рассуждения о том, что если предприятию будет трудно на рынке, то его можно продать за бесценок, глубоко ошибочны. Если предприятию будет трудно на рынке, его не надо продавать – вот приватизационная истина. Проблема в том, чтобы определить меру “трудности”. Но эта проблема даже не ставилась. Ограничения в нашей приватизации сводились к тем, что вытекали из специфики естественных монополий или диктовались режимом закрытости (оборонка, атомная энергетика), редко – желанием сохранить что-то за государством (например Роснефть).

Государство от приватизации получило жалкие гроши, а население, естественно, – не более этих грошей плюс горький осадок от ваучеризации, которая, как многими и предрекалось, обернулась фарсом.

К особенно активно приватизировавшимся относятся добывающие предприятия. Они ориентированы на экспорт, на рынке чувствовали себя хорошо, давали большой доход (непосредственно – нефть, алмазы – или через сопряженные производства первичной переработки сырья – черная и цветная металлургия). Здесь сама по себе приватизация была целесообразна, только ее нужно было иначе проводить. В данном случае ситуация очень специфична: приватизировались предприятия, которые эксплуатируют являющиеся государственной собственностью природные ресурсы. Однако об этой своей собственности государство как бы забыло. В ходе приватизации добывающих предприятий соответствующие природные ресурсы практически не оценивались. Закрепленные за предприятиями права пользования недрами новые собственники получили фактически даром. Видимо, этот акт дарения соответствовал чьим-то целям, ведь здесь не требовалось особой прозорливости, чтобы усмотреть этот компонент государственного интереса и предпринять хотя бы минимальные усилия для его удовлетворения.

Очень часто эту оценку приватизации опровергают таким возражением: у нас в стране не было денег, просто некому было покупать приватизируемые предприятия за приличные деньги. Поэтому все и продавалось за бесценок. Но, опять-таки, а надо ли в подобных условиях все продавать? И нельзя ли было придумать схемы приватизации, при которых этот дефицит денег не так сильно бы сказывался?

Бывали случаи, когда приватизационные цены занижались в 1000 раз! Давно идут разговоры, что по этим делам надо бы возбудить судебные и административные разбирательства, но пока все это только разговоры. Действовавшие на момент приватизации законы, как правило, отнюдь не запрещали таких подвигов, а чтобы обнаружить и доказать исключения, т.е. нарушения тех законов, нужны юристы экстра-класса, но кто будет им платить? А новые законы к той практике применять нельзя – закон обратной силы не имеет. Сильно сомневаюсь в том, главные действующие лица приватизационных скандалов 1992–1998 годов могут быть привлечены к ответственности в правовом государстве, так как, повторяю, при всех очевидных безобразиях в большинстве случаев на момент совершения сделок они действовали законным образом.

Машина принятия решений

Государство, которое не создало условий для обеспечения своих интересов при приватизации эффективных добывающих предприятий, оказалось, прямо скажем, в дурацком положении (добывающие здесь выделены по причине их исключительной роли в экономике страны, не только сейчас, но почти в такой же степени и в 1991 г.). Затронутый вопрос “о соотношении стихийного и сознательного” в приватизации – любимая тема для рассуждений очень многих политиков, экономистов, журналистов (кавычки я поставил только потому, что “соотношение стихийного и сознательного” в развитии планового хозяйства было одним из ключевых вопросов политэкономии социализма; пожалуй, то, что было фарсом в первый раз, во второй воспроизвелось как трагедия). И еще часто спорят: было это коллективным творчеством правительства с достижением консенсуса или нет. Увы, в нашем правительстве коллективного творчества и подлинного консенсуса не бывает никогда.

Любые документы готовятся теми, кого данная проблема непосредственно касается. Если мы говорим, например, о налоге на недропользование, то это – Минфин, МНС (которого не было в начале реформ), Минэкономики (теперь – МЭРТ) и МПР, отчасти Минэнерго. Все остальные имеют к этому вопросу косвенное отношение. Таким образом, концепция разрабатывается тремя-четырьмя ведомствами в соответствии с указаниями кого-то из руководства правительства (премьер и вице-премьеры). Политическая структура правительства, с одной стороны, и регламент его работы, с другой, таковы, что серьезному обсуждению проблемы, подобные приватизации, не подлежали. Почему? Да по той простой причине, что члены правительства рассажены по очень тесным ведомственным клеткам и не совсем не поощряются попытки вылезать из этих клеток. Руководители ведомств не решаются на такие вылазки потому, что никого не представляют: они, как говорили когда-то, просто назначенцы, и не более. Конечно, их могут поддерживать или не поддерживать те или иные группировки, они могут быть ставленниками одних сил и антагонистами других, но все эти отношения – подковерные, т.е. находятся вне правового поля и остаются скрытыми от граждан. Назначенцы не представляют политических партий, следовательно, боятся начальства, плюс коррупция. Такой вот расклад.

Очевидно, что в случае однопартийного правительства разногласий в принципе не должно быть (только на начальных стадиях подготовки решения, из-за различий в интерпретации общих руководящих установок), там все решается в единой партийно-правительственной структуре. И кто не согласен с реализуемой политикой, руководящими принципами, с мэйнстримом, так сказать, тот просто выбрасывается из тележки, и все. Его заменяют другим, у члена команды нет права противоречить партийной политике даже на стадии гласного обсуждения – можно использовать только фактор неопределенности относительно того, в чем эта политика состоит.

Но если правительство коалиционное (а однопартийные правительства бывают довольно редко, в наши дни это, скорее, исключение из правил), то в нем уже представлены разные интересы, различные концепции, априорно единое мнение не предполагается, нет мэйнстрима. И член правительства, которому не нравится, что происходит в этом самом правительстве (замечу, за пределами сферы его непосредственного ведения), как представитель своей партии, чувствующий за собой ее силу, может вмешиваться в решение любых проблем. Он может голосовать против любого решения, которое не отвечает политике его партии, независимо от того, кто это решение поддерживает.

В российском правительстве не бывает голосов “против”. Практически никогда! За все 1990-е годы знаю только один случай, когда член правительства проголосовал “против”. Этот весьма знаменательный случай как-то мало известен широкой публике. Николай Васильевич Федоров, ныне – руководитель Республики Чувашия, в 1992-1993 гг. был федеральным министром юстиции. В сентябре 1993 г. Указом Президента № 1400 была прекращена деятельность парламента, началось противостояние политических сил, переросшее в вооруженные столкновения, спровоцированные Руцким, а в октябре пришлось стрелять по Белому Дому. Среди всех членов правительства только Федоров отказался выразить одобрение действиям Президента страны. И покинул правительство. Подчеркну: это был министр юстиции, Указ № 1400 прямо касался проблематики его ведомства. Но решения не согласовывались с министром юстиции, он даже не был информирован о них, они принимались совсем на другом уровне. Очень уважаю Н.В.Федорова, не только за этот гражданский поступок (каким бы ни было мое отношение к той оппозиции). Но аналогов этого поступка в правительстве не было (хотя об антиконституционности Указа № 1400 настойчиво говорил и тогдашний председатель Конституционного суда В.Д.Зорькин, который в итоге также потерял свое место).

Не было такого случая, чтобы кто-то наверху решил пустить на приватизацию, например, “Норильский никель”, а Государственный комитет по приватизации (так назывался предшественник нынешнего Минимущества), выступил против этого. Невозможно представить, чтобы на самом верху решили заняться поворотом рек, а при этом министр природных ресурсов, который в нынешней структуре исполнительной власти отвечает как за водное хозяйство, так и за экологию и охрану окружающей среды, был против и воспрепятствовал реализации этого решения или, как минимум, выступил против него – даже не публично, а хотя бы на заседании правительства. Однако в коалиционном правительстве с участием зеленых, какие бы министерские посты они ни занимали, такое решение невозможно – коалиция неминуемо развалилась бы.

В российском правительстве в полном согласии с советскими антидемократическими традициями, во-первых, выработана (точнее, сохранена) процедура прикрытия разрабатываемых документов, во-вторых, безупречно работает машина голосования и, в-третьих, обеспечено подавление даже тех голосов, которые могли бы хотя бы теоретически принять свободное участие в дискуссии и выступить против истеблишмента. Я десятки раз видел, как члены правительства голосовали, например, за бюджет, который их не устраивал, потому что они хотели для своего ведомства больше, чем было предусмотрено в бюджете, но жесткое давление премьера и понимание каждым членом правительства, что против консолидировавшегося руководства сделать ничего нельзя, заставляло их поступать именно так. Именно отсутствие у членов правительства твердой политической опоры всегда заставляет их единогласно поднимать руки “за”. Все понимают неизбежность, предопределенность принятых наверху решений и бесперспективность возражений против них. Голос “против”, как в случае с Федоровым, может иметь различные последствия, совсем не обязательно только добровольную отставку. Тогда министерство юстиции закрывать и не собирались, сама система юстиции ни в чем, кроме утраты волевого и компетентного руководителя, не пострадала. А возьмите министра культуры, представьте, что он начнет упорно отстаивать какую-либо идею вопреки позиции руководства. Во-первых, его моментально снимут, во-вторых, министерство культуры может при этом пострадать: объединят его с Госкомспортом, и министром культуры и спорта назначат бывшего олимпийского чемпиона по танцам на льду. Привет, культура!

Это не бездоказательные рассуждения. Пример с Минкультуры, естественно, гипотетический, но существуют совершенно реальные примеры по другим отраслям, не раз и не два случалось подобное.

Представление о технологии (если угодно, среде) принятия решений необходимо для того, чтобы понять, как мы дошли до жизни такой. Любой абсурд можно “провести” через правительство, если умело манипулировать и нажимать, где требуется. И даже если вдруг начинаются разговоры об очевидных ошибках – совершенных или предполагаемых, но наверху этого разговора не хотят, премьер немедленно ставит хороший “блок”, и все тут же кончается.

Зачем понадобилось это углубление в механизм принятия решений в современной России? Во-первых, чтобы стало понятнее, почему и каким образом проходят, мягко говоря, очень странные решения (если это кому-нибудь нужно) и не проходят самые естественные, обоснованные и необходимые (если это кому-нибудь нежелательно). Во-вторых, надеюсь, что читатель, если он доберется до последнего раздела данной лекции, где речь пойдет, в частности, об олигархии, вспомнит об этом механизме – без него никакой олигархии не было бы.

Ваучеризация. Имелись ли альтернативные варианты?

Но вернемся к приватизации. Уже затрагивался вопрос о том, был ли насыщен наш внутренний рынок инвестиционным капиталом настолько, чтобы можно было провести приватизацию по приличным ценам. И аргумент в пользу того способа приватизации, который был у нас реализован, состоит в том, что денег-то и не было. Не было инвестиционного капитала. Конечно, в 1991 г. у населения на сберкнижках лежало больше полутриллиона рублей, да еще неизвестно сколько в чулке. Но это были не деньги, а пустые бумажки, ничем не обеспеченные. Потому они и лежали, что на них ничего нельзя было купить – ни ширпотреба, ни инвестиционных товаров. Это были долговые обязательства обанкротившейся советской власти перед своими гражданами. Реформа просто аннулировала их, не дав никакой компенсации.

С отсутствием инвестиционного капитала и уничтожением накоплений населения отчасти связано появление и последующее осуществление идеи ваучеризации. Только совсем молодые люди не знают, что это такое. Поясню. Некую условно взятую стоимость (в рублях) фондов, подлежащих приватизации, поделили на численность населения РФ, тогда это было 150 миллионов человек. Получили некое условное число (10 тыс. руб.), никакого экономического смысла оно не имело и иметь не могло (его условность подчеркивалась даже идеологами ваучеризации). Потом напечатали 150 млн. бумажек, именуемых ваучерами, каждая из них предоставляла как бы право пользования соответствующей долей (одной стопятидесятимиллионной) всего приватизируемого имущества, и раздали по одному ваучеру всем гражданам, от только что родившихся младенцев до полностью неадекватных хроников.

Что можно было делать с этими ваучерами? Предполагалось, что они в течение определенного времени (пока действительны) подлежат актуализации, т.е. каждый сознательный гражданин может свой ваучер (а также ваучеры своих еще или уже несамостоятельных родственников, иных родственников, друзей и т.п., короче, всех, кто доверит ему, передаст, подарит или продаст свои ваучеры) либо продать на рынке, либо вложить – сам или через посредников, т.н. ваучерные (приватизационные) фонды – в какое-нибудь предприятие и таким образом стать акционером, получить какое-то количество акций (в зависимости от их стоимости и рыночного курса ваучера) и право участвовать в управлении своей новой собственностью. На самом деле все это оказалось (как многие и предрекали) чистейшей воды туфтой.

Значительное большинство российских граждан избавилось от ваучеров при первой же возможности. Если не говорить про инвестиционных дельцов, то именно эти люди поступили правильно. Потому что, как показало дальнейшее развитие событий, индивидуальный ваучер, вложенный в предприятие – ноль, а при продаже можно было получить за него три или даже шесть бутылок водки. Или эквивалентное количество рублей.

Вторая часть граждан попробовала эти ваучеры куда-то вложить. И уже через год выяснилось, что почти все “адреса”, куда вкладывались ваучеры, были мыльными пузырями. Они лопнули, и так называемые акции, полученные за ваучеры, оказались не более ценными, чем ТВ-программа за прошлую неделю. Само собой разумеется, приватизационные фонды, аккумулировав достаточное количество ваучеров, целиком выкупали предприятия через подставные фирмы, а сами благополучно исчезали.

Наконец, третья (очень малая) часть граждан как раз и собирала эти ваучеры в очень больших количествах. И именно эти граждане, которые через мыльные пузыри получили фактически задарма ваучеры у двух других групп граждан, оказались с хорошим выигрышем. Потому что, в конечном счете, они стали собственниками предприятий – при мнимых затратах на приобретение.

Но через ваучеры было приватизировано далеко не все. Приватизация проходила в несколько этапов, ваучеризация была первым из них. То, что осталось у государства, распределялось потом с помощью других механизмов. В частности, через аукционы, в том числе залоговые, через различные конкурсы и т.д. На всех этапах приватизации основное возражение против здравого смысла продолжало действовать: все идет за бесценок именно потому, что в стране денег у населения нет, даже наиболее богатые представители этого населения не в состоянии купить приватизируемое за приличную цену.

Категорически не согласен с этим возражением. Еще при советской власти я писал, что к частной собственности человек должен идти сознательно, ее нельзя рассматривать как вознаграждение за жертвы, принесенные на алтарь тоталитарного государства в прошлом. Именно таким бессмысленным вознаграждением и стали ваучеры. Если у человека есть желание стать собственником, но нет денег на полноценную приватизацию, пусть берет предприятие в аренду. Выше говорилось о том, что приватизации, прежде всего, должны подлежать успешные предприятия. Если бизнесмен взял в аренду успешное предприятие, то, вне сомнения, он сможет заработать деньги, чтобы выплачивать государству арендную плату. А если он – хороший бизнесмен, то может взять в аренду крупное предприятие или 10 средних, 25 мелких! Если он умеет хозяйствовать, почему надо ограничивать его единственным предприятием? На каждое предприятие генеральный арендатор назначит директорами менеджеров, которым доверяет, найдет субарендаторов, будет руководить ими и т.д. – это вопрос структуры управления, не более.

Именно аренда, нормально проработанная, с определенными и разумными ограничениями, на хорошей юридической базе могла быть альтернативой ваучерной, аукционной и всем прочим нашим приватизациям. В основе аренды – арендный договор, предусматривающих целый комплекс обязательств арендатора перед государством и государства – перед арендатором. Арендная плата должна быть такой, чтобы при выполнении всех условий договора она была посильной. Государство получает деньги от аренды, помимо того, еще и налоги собирает. Арендатор может претендовать на преимущественные права при приватизации, состоящие в том, что, скажем, после 7 лет неукоснительного выполнения договора аренды он получает право на льготную (а то и бесплатную) приватизацию объекта. Если же он не выполняет арендный договор, последний расторгается, государство ищет другого арендатора (а может быть, арендатор сумеет обосновать свои претензии к условиям договора, и они будут пересмотрены).

Некий опыт внедрения арендных отношений имелся во времена перестройки, в 1988-91 гг., он не был удачным. Почему? Очень просто: государство не было готово к такому эксперименту, оно не сформировало правовую базу, не разработало схемы контроля за деятельностью арендаторов, не имело никакой программы развития арендных отношений. При этом государство старалось всучить в аренду убыточные предприятия, но какая может быть честная аренда в этом случае – только обведение государства вокруг пальца. В аренду брали впрок, рассчитывая, что, глядишь, завтра станешь собственником (в стране все менялось с ураганной скоростью), а тогда – прощай, государство, делаю что хочу, моя воля (и поплыли станки по цене металлолома). Откуда при таких ориентациях как государства, так и его партнеров по арендным отношениям могут появиться хорошие результаты? Они и не появились! И негативное отношение к аренде сформировалось именно на этом опыте. Хороших результатов можно было ожидать только по наивности. И по той же самой наивности было предложено иное объяснение неуспеха: дело, видите ли, в том, что аренда сдерживает бизнес, чрезмерно ограничивает его, при полноценной собственности он лучше использует имеющиеся возможности. Здесь произведена неправомерная экстраполяция: сказанное, может быть, и верно в отношении опытного, квалифицированного бизнеса, адаптировавшегося к рыночным условиям и функционирующего в таких условиях, но где в России был такой бизнес и такие условия в 1989-91 гг.?

В случае использования аренды как главного направления в приватизации государство не сбрасывает с себя основные фонды как тяжкий, непосильный груз – пусть кто угодно подбирает. Бюджетные поступления наверняка могли быть обеспечены на уровне не ниже, чем было при приватизации. Не произошло бы ничем не оправданного разрушения производственных систем Но фактически получился именно сброс. А кто этим воспользовался? Несомненно, те, кто готовился примерно к такому развитию событий. Первым толчком к движению по этому пути, как отмечалось в первой лекции, был закон о государственном предприятии, принятый еще при Горбачеве, еще в советские времена. Ловкие люди, конечно, не спали. Мало кто из них всерьез собирался хозяйствовать, производить продукцию, конкурировать на рынке… Они просто расхватали все, что можно, что плохо или хорошо лежало. Часто все это набиралось просто на всякий случай, даже без априорных дурных намерений, но практически, тем не менее, почти всегда вопреки интересам общества. Хорошо известны дальнейшие события, начиная от продажи оборудования по цене металлолома и заканчивая системой присвоения государственной (по праву!) ренты за природные ресурсы частными собственниками.

Сложившаяся ситуация как нельзя более способствовала усилению криминализации экономики. Если на глазах у всех совершаются действия, соответствующие закону, но очевидно противоречащие интересам общества, или противозаконные, но ненаказуемые, значит, все дозволено. Отсюда и бегство капитала: что делать с деньгами, если их происхождение – продажа приватизированного оборудования на лом, использование заводских цехов, из которых выброшено все, что там было, под склады, присвоение природной ренты (а также наркотики, рэкет, продажа краденого оружия и т.п.)? Ответ только один: вывезти за границу. Какой смысл продавать годное оборудование на лом и покупать вместо него другое? Не могут деньги, полученные такими способами, использоваться на инвестиции внутри страны, и не потому, что отсутствуют объекты, пригодные для инвестирования, а потому, что обладание средствами, происхождение которых не имеет ничего общего с экономической логикой (а то и с законом), очень небезопасно, ненадежно: разберутся и отнимут! Надо прятать, а где? – За границей, больше просто негде, нельзя же миллионы, тем более сотни миллионов долларов в чулке хранить (“12 стульев” читали даже “пацаны”).

Право, приватизация, власть и олигархия

Вернемся к вопросу о том, в какой степени все эти приватизационные приключения были предвиденными, ожидаемыми, запрограммированными. Или все получилось по глупости? Очевидно, в таких делах все предвидеть и запрограммировать нельзя, но можно ловко пользоваться складывающейся ситуацией и не спешить с ее изменением, как бы ни противоречила она интересам общества. Конечно, не обошлось и без кукловодов, подчас незаметно для самих кукол они регулярно толкали их к принятию соответствующих решений. Речь не о конкретных решениях по конкретным объектам – здесь не приходится сомневаться в существовании хорошо вооруженных или весьма обеспеченных кукловодов. Дело в формировании среды, где действия такого рода становятся регулярными, типичными, осуществимыми для тех, кто особенно настойчиво к ним стремится. Они могут соответствовать правовому полю (тогда главную роль играет формирование законодательной базы, которая не запрещала бы желательных действий) или нет (в этом случае важно не только само право, но и механизмы его нарушения без особых последствий для нарушителей). Оба варианта (применительно к разным действиям и ситуациям) встречаются в России, где законодательство неполно, непоследовательно и даже противоречиво (“строгость” российских законов – в мифологии или в прошлом), и давно стала традицией такая манера: сначала “объехать” закон, а потом – иногда – задуматься, можно ли было достичь того же результата законным путем. Даже если становится ясно, что “объезжать” было необязательно, тактика все равно признается правильной: нельзя терять форму.

Как принимались (и принимаются) решения законодательного характера? (Вопрос касается не процедуры, а программирования последствий, если они идут в разрез с интересами общества.) Здесь эффект кукловождения не столь заметен, как в случае конкретного объекта, когда ответ на классический вопрос “кому это выгодно” очевиден: тому, кто хапнул. А законодательные решения затрагивают огромное количество людей (хотя совсем не обязательно все население России), и случаи, когда инициатор закона очевидным образом совпадает с получателем результата (как при импорте облученного ядерного топлива), довольно редки. Ответ можно получить, исследуя структуру общества, и удается это тем легче, чем стабильнее социум, чем лучше он организован (самоорганизован), чем выше правовая культура и устойчивее демократические традиции. Другой вариант: чем четче выражены и дифференцированы групповые, классовые, сословные и прочие интересы. Первый вариант характеризует современные развитые государства с рыночной экономикой, второй – “классический” капитализм XIX века, в котором Маркс, казалось бы, понял почти все, кроме одного: как он будет развиваться в дальнейшем. Российскому социуму до организованности пока далеко. Что же касается четкой дифференциации интересов социальных групп, то каждый может сам привести примеры, свидетельствующие о том, что такую стадию мы уже прошли, и, вместе с тем, другие примеры, из которых следует, что она у нас еще впереди. Тем не менее и в нашем предельно запутанном случае некоторые обстоятельства достаточно ясны.

Прежде всего, приходится повторить постоянно слышимый стон о том, что в России практически нет среднего класса. Между, с одной стороны, наемными работниками, не имеющими никакой приносящей доход собственности и не занимающимися предпринимательской деятельностью, и, с другой стороны, владельцами доминирующей части средств производства, существует только очень тонкая “прокладка” мелких и средних предпринимателей; пока это лишь начальная фаза формирования среднего класса (для сравнения: каждый третий взрослый житель США – акционер и уже поэтому относится к третьему, если не “высшему”, классу). По тем же трем группам могут быть распределены и государственные служащие (с различными оговорками, отмечающими российскую специфику). Зародыш третьего класса в России не представляет собой политической силы, он является только объектом постоянной “заботы” различных, в том числе и существенно расходящихся во взглядах на пути развития экономики политических партий. В этой “заботе” – изрядная доля лицемерия как тех, кто представляет, прежде всего, крупных собственников, так и тех, кто на самом деле предпочел бы деприватизацию всем иным вариантам развития отношений собственности. Ситуация, пожалуй, не имеющая прецедентов в истории других стран (кроме, конечно, братьев по бывшему соцлагерю).

В развитых странах политической силой, имеющей критическое значение в решении вопросов приватизации (как и многих других), является средний класс (тот самый, которого у нас практически нет и который в силу крайней слабости не представлен никакой политической партией). Его предпочтения могут меняться, но отнюдь не “вместе с генеральной линией” – они сами определяют эту генеральную линию, как минимум, существенно воздействуют на ее выбор. У нас политические партии, как правило, не имеют внятных экономических программ, а если и бывают исключения, то только на бумаге. Публичные политики в текущей (в том числе законодательной) деятельности подчас и не вспоминают о программах своих партий. Ориентация на лидера доминирует над ориентацией на идею. Еще одна характерная особенность: почти все российские политики боятся власти. Одни боятся ее взять – настолько, что борются за нее с оглядкой, не приведи господь, если цель будет достигнута; власть для них отнюдь не цель, борьба за нее – способ существования политика, и не более того (тогда борьба принимает символические, ритуальные формы). Другие боятся власти в ином, самом примитивном смысле: как высшего политического института в его конкретной (на каждый данный момент) персонификации. Оба варианта обычно сочетаются.

Сейчас, в 2002 г., картина политической незрелости российского общества прописана относительно четко (имеется немало вполне добросовестных политологических работ), а в те годы, когда принимались основные законодательные акты по приватизации, на картине была такая же неразбериха, как в изображаемой действительности. Этими обстоятельствами обязательно должен был кто-то воспользоваться и, конечно, не упустил блестящих возможностей. Кто? Очевидно, те, кто был ближе к управлению государственной (приватизируемой) собственностью и к структурам власти. Это были наиболее адаптивные деятели прежней распорядительной системы и те молодые, очень активные, хваткие, напористые люди, наделенные несомненными коммерческими и организационными способностями, которые еще в годы перестройки стали пробиваться наверх, в хозяйственную элиту (в первой лекции о них уже говорилось). И те и другие к 1992 г. имели деньги, связи и колоссальный, все более разгорающийся аппетит. Что еще нужно для того, чтобы в обстановке хаоса урвать все лучшие куски?

Наиболее удачливые, ловкие и способные из этих людей выбились в олигархи, остальные завоевали позиции пониже, но тоже в крупном бизнесе. Между ними была (и сохраняется) острая конкуренция за приватизировавшуюся государственную собственность, но выиграть в этой борьбе можно было только при тесном взаимодействии с властными структурами, поэтому конкуренция на поле приватизации приняла форму конкуренции за связи с властью, за влияние на принимаемые ею решения. За эти связи теперь надо было платить, обычные для российской элиты “платонические” знакомства (охота, баня и пр.) могли облегчить выход на нужных персон и ускорить процесс сближения на “прочной финансовой основе”, но не более.

Российское понимание олигархии несколько отличается от общепринятого. Обычно олигархией называют власть какой-либо группы – военной, финансовой, промышленной (даже латифундисты, случалось, объединялись в олигархическую группу в “банановых” республиках). Такая группа, изначально выделенная не по властному, не по политическому, а какому-либо иному признаку, приходит к власти (в частности, узурпируя ее) и осуществляет властные полномочия. При этом, естественно, административный ресурс используется для целей олигархической группы.

В России олигархами стали называть наиболее крупных деятелей бизнеса (банкиров, нефтяных магнатов, владельцев империй СМИ и пр.), которые имеют несомненные (пусть даже не очевидные) тесные связи с властью, получили свою собственность (или возможность создать ее почти из ничего, как в случае приватизационных фондов и пр.) при сильной поддержке власти и эффективно влияют на принимаемые властью решения во всех делах, касающихся их бизнеса. При подходящих условиях наши олигархи входят во властные структуры (Черномырдин, Потанин, Березовский, Абрамович), направляют туда своих представителей (возможно – Калюжный, Гаврин, Яцкевич) или обретают свой статус олигарха сразу после того, как покинут властные структуры (Авен). При этом (в отличие от “канонического” случая) во власти на самых высоких постах могут находиться персоны, сами не являющиеся олигархами, не представляющие кого-либо из них конкретно и не становящиеся олигархами после отставки (Гайдар, Бурбулис, Примаков, Степашин и многие другие).

Общее между олигархами в традиционном и в российском понимании – использование административного ресурса в своих целях, далеких от целей общества (а то и противоположных им). В традиционной ситуации этот ресурс формально “принадлежит” самим олигархам, в российской – если и так, то в незначительной степени; сколько бы мощным ни было влияние олигархии на власть, оно неформальное. Российские олигархи предпочитают оставаться “за ширмой”, быть кукловодами, а не выступать на политической авансцене.

Олигархия – в принципе отнюдь не лучшая схема правления. Российская олигархия ко всем тяжким грехам своих зарубежных родственниц добавляет еще один: тайну, неопределенность, а как следствие – непредсказуемость. Ничего более неподходящего для создания плохого, крайне плохого инвестиционного климата придумать нельзя. Кто будет рисковать деньгами в стране, где реально правят не те, кто сидит на верхушке власти, при том – толком неизвестно, кто именно, каковы конкретные интересы этих реальных правителей, какие законы будут приняты завтра, какие – отменены послезавтра, а какие – можно безбоязненно для одних и с неотвратимыми последствиями для других нарушать уже сегодня?

Далее (Реформа Гайдара. Цели и задачи)